Верейская Е.Н.
Таня-революционерка. Фонарик. Рассказы о храбрых
Свердловск, Средне-Уральское книжное издательство, 1973Скачать книгу: vereyskaya_rasskazi o hrabrih.rtf 148,6 Kb
Аннотация:
Шел декабрь тысяча девятьсот пятого года.
Мне было тогда десять лет, но была я такой маленькой и худенькой, что никто мне больше восьми не давал. Мы жили в фабричном районе большого города, в квартире из двух комнат. Отец мой работал в типографии наборщиком, мать была портнихой.
Как сейчас помню тот вечер. Я была простужена, меня знобило, и мама рано уложила меня в постель. Папы не было дома, мама сидела у стола и шила: у нее была спешная работа к завтрашнему дню.
Под стук машинки я задремала. И слышу сквозь сон: вошел папа — веселый, бодрый. Мама на него зашикала:
— Тсс... Танюшка спит.
Папа подошел ко мне, посмотрел, сел рядом с мамой и говорит тихо:
— И лучше, что спит. Достал я...
— Господи!.. Лучше бы не доставал!..
А папа рассердился:
— Глупости болтаешь! Разве ты не жена большевика? Разве смеешь трусить?
Мама тихо ответила:
— Знаю, так надо... Надо!.. А только душа у меня болит... А ну как попадешься с этим? Сколько уж товарищей — кто в тюрьме, кто в ссылке, а кто и казнен...
— Брось ты это! — перебил ее папа. — Коли все мы трусить будем, не добиться нам человеческой, свободной жизни. Так и подохнем рабами. А сейчас знаешь какие события? В Москве народ уже поднялся.
Мама так и ахнула:
— Да ну-у?! И что же там?
— Вооруженное восстание — вот что там! Баррикады на улицах, бои идут с царскими войсками.
Папа говорит совсем тихо, но я прислушиваюсь затаив дыхание.
— Да и не в одной Москве, — шепчет папа, — и в других городах вооружился народ... Нет у него больше сил терпеть! И у нас решено выступить. Завтра воскресенье, вот и напечатаем прокламацию. Не меньше тысячи. А там товарищи по заводам разнесут.
Мама спрашивает:
— А ты уже видел прокламацию?
— А как же! Здорово написана! Зовет она и наших рабочих идти за московскими рабочими. «Все к оружию, товарищи! Пора, говорится в ней, самим добывать себе свободу, Да здравствует вооруженное восстание!» А подписано: «Российская социал-демократическая рабочая партия». Вот посмотри, что я принес!
Мама отложила работу в сторону. И я глаза приоткрыла, гляжу. Развязал папа тряпку — посыпался на стол новый, блестящий шрифт.
А я до чего шрифт любила! Лучше игрушек всяких!
Бывало, прибегу к папе в типографию, завтрак принесу да и смотрю, как он работает, — оторваться не могу. Стоит папа перед большим плоским ящиком, а он-то весь на маленькие ящички перегородочками поделен. И в каждом четырехугольные длинненькие свинцовые кусочки набросаны, «литеры» называются, много-много!
Сразу посмотреть — будто бы все и одинаковые, а станешь разглядывать ближе — на всех разные буковки. И занятные такие: выпуклые и шиворот-навыворот. Вот в одном ящичке свинцовые кусочки только с буквой «А» лежат, в другом — только с буквой «Б», и так вся азбука.
Стоит папа и составляет их в слова, быстро-быстро, и не уследишь. Вот эти-то буковки все вместе «шрифтом» и называются.
Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки!
Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе, да вдруг как вспомнила про Симу, подружку свою, да про весь сегодняшний день... Ох нет... не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу, вспоминаю...
* * *
...Проснулась я нынче утром — и ничего не пойму! За окном, как всегда, еще темно. На столе керосиновая лампа горит.
— Мама! Что это тихо как? — спрашиваю.—Почему нет гудков?
Мама молчит. Возится с утюгом. А папа еще в постели. Руки за голову закинул, улыбается.
— Папа! Разве еще так рано? Чего ты не встаешь?
— Тихо, говоришь? Гудков нет? — папа усмехнулся. — Не загудят нынче гудки, Танюша.
Я начинаю догадываться.
— Забастовка, папа?
— Забастовка, дочка.
Когда я прибежала в класс — а училась я в церковноприходской школе, — уже звенел звонок. Гляжу — а Симы, лучшей моей подружки, нет! И Кати нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо:
— К нам в общежитие нынче ночью полиции набежало — видимо-невидимо! Весь барак перерыли, искали чего-то... Увели многих! Катиного папу и Людиного...
— А... Симы?..
— И Симиного забрали...
А тут входит священник, «батюшка». Вошел туча тучей. Мы все встали. Дежурная молитву прочла.
— Садитесь, чада мои! — Никого вызывать не стал, а начал чего-то говорить, говорить... Да сердится так. А я и не слушаю, все о Симе думаю... Как же они будут теперь? Мама у Симы больная, не работает. Живут в общежитии, в бараке. Еще выгонит хозяин.
Только потом, уже в переменку, рассказала мне Поля, про что говорил батюшка. Говорил, что, мол, взбунтовались рабочие, против царя и бога пошли, а бог их за это накажет. А еще говорил, что если кто из нас знает, которые из рабочих самые смутьяны, пусть ему, батюшке, всех их назовет. А бог нас за это наградит и все грехи нам простит.
— Нашел тоже дур! — фыркнула Поля.
* * *
Шла я домой и улиц не узнавала. Всегда, как идешь из школы, из всех фабричных труб дым валит. Кругом грохот, лязг, гудки! Молот где-то ухает, пилы где-то визжат. А народу-то! Особенно, если во время смены проходишь. Толпами идут рабочие. Черные, замасленные, закопченные... Усталые идут, домой спешат.
Иду я по знакомым улицам — не те они, да и только! Торчат трубы заводов как мертвые. Тихо до того, что даже жутко с непривычки. И народу совсем мало. Проходят рабочие, не спешат. По двое, по трое, негромко разговаривают. Не замасленные, не закопченные, чистые, будто в воскресенье. А все-таки на воскресенье почему-то совсем не похоже...
Гляжу, навстречу мне — Сима. Из лавочки хлеб несет. Идет бледная, глаза заплаканы. Подошла я к ней, взяла за руку, пошли вместе. Молчу, не знаю, что и сказать... И она молчит.
— В школу больше не пойдешь? — спрашиваю наконец.
— Боюсь, прогонит батюшка... Да и мама хворает... Мне бы на работу куда... Не возьмут!
Помолчали мы.
Я шепчу совсем тихо:
— Сима, у папы твоего нашли что?
— Нашли. Под матрацем прокламаций штук пять... Знаешь, тех, чтоб бастовать...
Сима всхлипнула.
Завернули за угол. У закрытых заводских ворот стоит небольшая кучка рабочих. Вполголоса между собой о чем-то спорят.
И вдруг где-то совсем близко лошадиные копыта застучали. Сима вздрогнула, еще ниже опустила голову, сжалась вся.
— Все они, проклятые! — шепчет.
Казачий разъезд шагом проехал мимо нас. Рабочие у ворот замолчали. Казаки на них и не взглянули. А вот рабочие... так и вижу их лица, как они смотрят вслед разъезду!..
...Лежу я, все это вспоминаю, уж и не слышу, о чем папа с мамой говорят. А перед глазами — Сима... рабочие... казаки... сердитое лицо батюшки...
Потом все перемешалось, и я не заметила, как уснула.
Вдруг слышу сквозь сон, будто кто-то мою подушку двигает. Открываю глаза — мама надо мной наклонилась, вся бледная, глаза большие, что-то под подушку сует. А в соседней комнате шаги тяжелые топают, голоса мужские...
— Мама, — шепчу, — кто там?
— Обыск, деточка. Полиция. Ты спи, авось тебя не тронут.
Не успела мама подняться, входят двое в комнату. А мама:
— Пожалуйста, — говорит, — тут потише. У нас ребенок больной.
А грубый голос отвечает:
— Ладно! Чего это у вас все ребята хворают? Куда ни придешь с обыском, все ребенок больной.
Я лежу ни жива ни мертва, глаза закрыла, будто сплю. Из соседней комнаты кто-то кричит:
— Сначала здесь осмотрим. Всех из той комнаты сюда!
— А тут только хозяйка, да еще ребенок спит.
— Ребенок пусть спит, а хозяйку сюда.
Вышли все и дверь затворили.
Открыла я глаза, вся дрожу. На столе лампа горит, ужин со стола не прибран, постели не смяты. Видно, еще не ложились спать... А за дверью шаги, голоса.
Дух захватило. Ведь не маленькая, понимаю же, найдут на квартире у наборщика шрифт, — ясно же, для чего ему шрифт... Плохо будет папе!..
Села на кровати, оглядела комнату. Нигде не видно. Да! А зачем мама у меня под подушкой рылась? Сунула я руку под подушку — и обмерла. Там!.. Крепко завязанный в тряпку, колючий...
Будут искать — и в мою постель полезут. Поля рассказывала: все, все перерывают... Нашли же у Симиного отца под матрацем, и у меня найдут... Надо спрятать... скорее...
Но куда?!
Дрожу вся, зубы стучат, оглядываю комнату. Нет укромного места! В печку? Найдут. На шкаф закинуть? Слышно будет, да еще уроню... Сил не хватит, тяжелый он!
Сижу на кровати, узел в руках держу, не знаю, что делать! А надо! Знаю — надо! Куда же, куда?
И вдруг осенило меня. Вскочила я, подбежала к столу на цыпочках, заглянула в глиняный кувшин — большой он у нас был. Так и есть, молока в нем еще порядочно. Перенесла кувшин на подоконник. Стала развязывать узел со шрифтом, руки дрожат, сил нет. Узел крепко затянут. А сама так и жду — вот-вот войдут. Не поддается узел. Вцепилась зубами, рванула — развязался! Опустила тряпку одним концом в кувшин. Посыпался шрифт, зашуршал... Так я и застыла... Ничего, ходят там, авось не слышно.
Стало молоко кверху подниматься, тряпку замочила. Разложила тряпку на подоконнике, сыплю горстями, спешу. Поднялось молоко до краев, а шрифта еще много. Как быть? Отлить? Руки трясутся, подниму кувшин, расплескаю, догадаются... Оперлась руками о подоконник, подтянулась к краю кувшина, давай молоко отпивать... Глотаю, давлюсь, в горле застревает. Чуть не поперхнулась. Вдруг шаги к двери... Я и дышать перестала... Нет, отошли!
Всыпала еще две горсти — опять молоко до краев. Снова отпивать стала.
Ух, все там, до последней буковки! И молоко снова наравне с краем. Отпила еще глотка три, тряпку сложила, бросила в раскрытую корзину, где у мамы лоскуты лежали. Сама — юрк в постель. В голове шумит, словно лечу куда-то вместе с комнатой, нехорошо так...
Долго ли пролежала, не знаю. Слышу, отворяется дверь, вошли все. Мама говорит, а у самой голос дрожит:
— Ребенка только не троньте, очень больна девочка!
А кто-то отвечает:
— Девочка нам ни к чему. А кровать осмотреть надо. Снимите девочку!
Нельзя, — мама говорит, — тревожить ее...
Слышу, еле говорит, бедная. Так мне ее жалко стало. И сказать-то ей нельзя, что шрифта под подушкой уже нет.
Прикрикнул пристав:
— Берите девчонку! Нечего тут!
Подошел папа. Взял меня на руки, сел на стул. А я притворилась, будто и не чувствую. А у самой сердце выскочить хочет. И у папы руки дрожат.
Слышу, сбросили подушку, роются в постели. Долго шарили.
— Ладно, — говорят, — можете класть.
Положил меня папа осторожно. Незаметно повернулась я так, чтобы лицом к комнате лежать. Самой любопытно посмотреть. Приоткрыла веки, гляжу сквозь ресницы...
Как сейчас вижу, два дворника из соседних домов — понятые. Пристав толстый, усатый, красный. И пуще всего что-то мне его руки запомнились — пальцы короткие, пухлые, как обрубки. Всюду он ими щупал: ходит и щупает по всей комнате, ходит и щупает, пока околоточный с городовыми в вещах роются. И еще какой-то... шпик, наверное. Этого до сих пор забыть не могу. Все улыбается, голос сладенький, будто ласковый такой, а у самого глаза, как у лисицы, так и бегают, так и сверлят.
И как это он не заметил, что я сквозь ресницы за ним наблюдаю?
Все перешарили, всюду искали. Папа стоит молчит, мама на стул в уголке села.
Вдруг вижу, подошел пристав к окну. Ладонями в подоконник уперся, наклонился всей своей грузной тушей прямо над моим кувшином... Догадался?.. Нашел?.. Даже в глазах у меня потемнело...
А пристав сердито выругался вполголоса:
— Черти! Ходи тут из-за них ночью по пурге! Света божьего за окном не видать! — Повернулся от окна да как прикрикнет на маму:
— Ну, чего расселась! Убери со стола, протокол буду писать.
Мама встала, тряпкой стол вытерла. Сел пристав протокол писать.
«Ой, — думаю, — что же он такое пишет?»
А дальше я не помню, не то заснула, не то в забытьи лежала. Очнулась, как от толчка. Открыла глаза, гляжу — за окном светает. Мама у лампы сидит, шьет. А посреди комнаты стоит папа.
Вспомнила я все, чуть не закричала от радости. Цел папа! Дома!
Мама говорит:
— Да что я, с ума, что ли, сошла? Как же это не помнить? Говорю, своими руками Танюшке под подушку сунула.
Пожал папа плечами.
— Чудно, — говорит. — как в воду канул!
Не выдержала я, как расхохочусь да как закричу:
— Не в воду, папа! В молоко!
Вздрогнули оба. Посмотрел на меня папа:
— Что она? Бредит?
А я одеяло сбросила, села на кровати, сама от радости и заговорить не могу. И пришло мне вдруг на память:
— Слушай, папа, — говорю я, а сама смеюсь, — я недавно такую сказку читала: жили старички, муж да жена, а у них кувшин волшебный был. Они молоко пьют, а он все полный... Так и у вас с мамой!
Смекнул папа, оглядел комнату. Бросился к окну, взял кувшин в руки.
— Танюшка, — говорит, — это ты его сюда?
Я только головой кивнула.
Мама всплеснула руками да как заплачет:
— Умница ты наша, папу своего спасла!
А папа поставил кувшин обратно на окно, подошел ко мне, взял меня молча на руки, поднял, прижал к себе и понес по комнате. Сам молчит, только меня все крепче к сердцу прижимает.
Остановился да и говорит тихо так:
— Ну и дочка у меня! Настоящая из тебя революционерка выйдет. Не растерялась!
— Как это так, — говорю,— «выйдет»?! Разве я уже не революционерка?!
Засмеялся папа:
— Верно, — говорит, — и твоя капля уже в общем деле есть.
И болел же у меня живот наутро! Еще бы, больная, а столько молока залпом выпила!
Это ничего. А вот одно досадно мне было — нельзя подругам в школе рассказать. Хорошо знала — конспирация. Значит, тайна, секрет.
* * *
В сумерки папа рассыпал шрифт по всем карманам и — как будто с пустыми руками — ушел из дому.
Ждали мы его с мамой — ни живы ни мертвы... У меня из головы не выходили Сима и ее отец... А ну, как и папа...
Вернулся папа поздно вечером. Мы обе так и бросились к нему.
— Чего вы, глупые? — засмеялся он и обнял нас. — Все в порядке!
Через несколько дней в городе началось вооруженное восстание.
То, что я хочу рассказать, случилось очень давно, в самом начале двадцатого века. Наша семья жила тогда на окраине города, в маленькой, почти до окон ушедшей в землю лачуге. Отец и мать работали на большом казенном заводе, а я, четырнадцатилетний мальчишка, — на маленькой фабрике купца Золотихина. Дома хозяйничала десятилетняя сестренка Валюшка.
Не знаю, где и когда познакомился мой отец с молодым рабочим Крутовым, но как-то так вышло, что Крутов начал часто к нам заходить. Вскоре он тоже поступил на золотихинскую «фабрику.
На работе был Крутов молчалив и старателен, но дома у нас весел и разговорчив. Особенно нравилось мне, когда он начинал высмеивать хозяев, а то и самого царя. Отец и мама обычно внимательно слушали его, но разговоров этих не поддерживали... И я понимал почему. Они еще присматриваются к нему — что за человек? Изучают его.
На другом краю города жил мой дед, отец мамы. Иногда мать пекла незатейливый пирожок и вечером посылала нас с сестренкой отнести гостинец дедушке. Мы с радостью бежали к старику, так как оба любили его. Валюшка ничего не подозревала, я же каждый раз догадывался: ага, нас отсылают... Значит, вечером конспиративное собрание заводского кружка в нашей избушке будет. Я знал, что эти собрания устраиваются каждый раз в другом месте, чтобы полиция не напала на след. Но о том, что я понимаю, в чем дело, я не говорил никому, даже отцу. Как-то раз, когда Крутов только что ушел от нас, отец сказал маме:
— Да, дельный, кажется, парень...
— Дельный, — согласилась мать, — и закалка в нем уже видна...
А Валюшка вдруг вздохнула и сказала:
— А я его не люблю. Он нехороший.
— Вот как! — засмеялся отец. — Он тебя балует, конфет тебе носит, а ты его не любишь...
Валюшка упрямо твердила:
— Нехороший он! Зачем моего Тузика в живот ногой пихнул? Тузик даже завизжал, бедненький!.. С тех пор Тузик на него всегда рычит!
— Дурак твой Тузик, — сказал я.
Валюшка ничего не ответила. А мать как-то очень пристально посмотрела на отца и говорит:
— А ведь скоро, через неделю с небольшим, бати моего именины. Валюшка, завтра у меня получка, купишь белой муки, спечем дедушке пирожок.
— Да, да, — сказал отец и с улыбкой посмотрел на маму, — дедушкины именины, как же!
«Ага! — подумал я. — Собрание будет...»
Но вслух я этого не сказал, будто ничего не понял.
* * *
Вскоре после этого, в воскресенье, Крутов с утра забежал к нам на. минутку и принес нам с Валюшкой подарки: Валюшке конфет, а мне карманный электрический фонарик. И обрадовался же я! Давно я мечтал о таком фонарике. Нажмешь кнопку — ярко-ярко загорится, отпустишь — потухнет.
После обеда я побежал показать фонарик своему другу Васе. Вася жил неподалеку от нас, но на хорошей улице, в большом каменном доме. Когда я уходил от него, были уже сумерки. Вася проводил меня до прихожей и открыл дверь на лестницу. На лестнице было совершенно темно.
— Опять все лампочки украли, — сказал Вася, — даром что над нами полицейский пристав живет, чуть не каждый день воруют!
Только я сунул руку в карман за фонариком, как где-то наверху открылась дверь и сердитый бас закричал:
— Черт знает что! Снова потемки!
— Пристав! — шепнул Вася и поскорее неслышно закрыл дверь за моей спиной. Я прижался в угол темной площадки. Мне почему-то стало жутко.
— Эй! Есть кто на лестнице? Зажгите хоть спичку, черт вас дери! — снова раздался сверху бас пристава. Я молчал. И вдруг какой-то другой голос — голос, показавшийся мне странно знакомым, — ответил:
— Не беспокойтесь, ваше благородие! Никого нет на лестнице. Да оно и лучше, что темно... Вот перила, ваше благородие!
Они стали спускаться и молча прошли мимо меня. Лестницей ниже оба — и пристав и тот, чей голос мне показался таким знакомым, остановились.
— Ну ладно, тут с улицы свет. Ты постой минутку, чтобы нас во дворе вместе не видели, — тихо сказал пристав. И еще тише прибавил: — Смотри же!.. Чтобы всех...
— Будьте покойны, ваше благородие! Всех до одного заберем. Двадцатого числа... — так же тихо ответил другой.
Я все еще стоял на месте, когда шаги и того, и другого затихли внизу. Неужели?! Не может быть!.. Это же был голос... Крутова!..
Да нет, не может быть!.. Мало ли людей с похожими голосами. Я, не зажигая фонарика, сбежал с лестницы и пошел домой.
Прошло несколько дней. Крутов заходил к нам часто, все такой же веселый, разговорчивый. Как мог я принять за него того, на лестнице?! И я скоро забыл об услышанном в потемках разговоре.
Однажды рано утром, когда все мы собирались на работу, отец сказал:
— Миша, повидай Крутова. Пусть придет к нам сегодня вечером к девяти часам. Только скажи так, чтобы никто не слыхал. Ну, да ты у меня молодец.
А мать напомнила Валюшке:
— Ставь тесто для пирога. Вечером отнесете дедушке, а про меня скажете: занята мама, завтра на черствые именины придет.
Я быстро бежал на работу. Было еще темно. Рабочие толпой шли к фабрике. Кто-то положил мне руку на плечо. Я поднял голову. Рядом со мной шел Крутов.
— Здравствуй! — сказал он.—А что, фонарик цел?
— Цел! — сказал я.
— А ну, покажи!
Я вынул фонарик из правого кармана брюк и показал ему.
— Молодец! — сказал он. Потом слегка наклонился ко мне и совсем тихо прибавил:
— Смотри на фонарик, будто мы о нем говорим. Что, отец не велел тебе ничего передать?
Мне вдруг почему-то стало неприятно... Что-то напомнил мне его шепот...
— Велел... — тихо сказал я. — Велел приходить нынче к девяти...
— А куда? — тихо спросил Крутов. — Говори адрес, я запомню.
У меня захолонуло сердце. Я вспомнил!.. Не этот ли голос я слышал тогда на лестнице?.. «Будьте покойны, ваше благородие... Всех до одного... Двадцатого числа...» А какое же сегодня число? Ну да!.. Сегодня же именины деда... двадцатое!
Все в один миг промелькнуло у меня в голове. Я чуть не задохнулся от испуга. Что же мне делать?! Я нажал кнопку фонарика. Яркий свет блеснул мне в глаза.
— Чего же ты? — толкнул меня Крутов локтем. — Забыл адрес?
— Нет! — сказал я, глядя на фонарик. — Я... не забыл адрес... Я... просто думаю, как лучше объяснить... Знаешь переулок, соседний с нашим?
— Знаю.
— Он выходит на пустырь. На пустыре стоит старый, заброшенный дом. Там никто не живет. Окна заколочены. Там и соберутся. Дверь будет заперта. Надо постучать три раза.
— Три раза?
— Три раза. Придешь?
— Конечно приду. К девяти вряд ли успею. Приду около половины десятого.
И он быстро пошел вперед.
* * *
Не знаю, как я работал в этот день. Мысли мои путались. Рассказать папе? Но я хорошо помнил, что отец недавно в моем присутствии говорил одному товарищу: «Ты не смеешь никого обвинять в предательстве, не проверив. Это слишком страшное обвинение...» Ведь мог же я и ошибиться... »Смотри, чтобы всех», — сказал тогда пристав. А голос, правда, очень похожий на голос Крутова, ответил: «Всех... двадцатого...» Мало ли о чем они могли говорить! И все же... все же хорошо, что я ему не сказал, что соберутся у нас! Но как же быть дальше?!
И вот, работая, я думал, думал... И наконец решил: я проверю сам, а поможет мне Валюшка. Придется рассказать ей обо всем... Но я был уверен в сестренке. Молчать она умеет.
Наш переулок, длинный и скучный, кончался тупиком. Он упирался в стенку сарая. Между сараем и высоким забором соседнего участка шел узенький переулочек, выходивший на этот самый пустырь. Сейчас он весь был завален снегом, и лишь вдоль самой стенки сарая шла, как в траншее, тропочка, протоптанная ребятами. Когда я вернулся с работы, Валюшка с гордостью показала мне румяный пирог.
— Хорошо, — сказал я, — мы скоро пойдем к дедушке, только сначала идем со мной... Одевайся живей!..
— Валюшка, — сказал я, когда мы вышли вдвоем из дому, — ты должна помочь мне проверить, провокатор Крутов или нет.
— А что такое «провокатор»? — спросила она.
— А это такой человек: притворяется, будто он заодно с рабочими, выведает у них все, а сам их полиции выдаст.
— Да ну-у? — испугалась Валюшка. — Видишь, недаром его Тузик не любит!
— Нет, — сказал я, — может, я и ошибся. Надо проверить.
— А как?
— Увидишь. Пойдем в пустой дом. Я сказал Крутову, что собрание будет там.
Заброшенный дом уныло стоял посреди пустыря. Входная дверь висела на одной петле, внутри было холодно и грязно. Все ребята с ближайших улиц часто играли на пустыре, и я хорошо знал в этом доме каждый закоулок.
Мы с Валюшкой зашли в дом и плотно закрыли за собой дверь. Я с трудом отодрал от перегородки две доски и припер ими дверь изнутри так, чтобы ее нельзя было открыть снаружи. Потом мы вылезли через маленькое разбитое окно чуланчика по ту сторону дома.
— А теперь говори, — сказала Валюшка, — как будем проверять?
— Вот что я придумал. — сказал я. — Мы сбегаем ненадолго к дедушке, а к девяти часам вернемся, и ты спрячешься где-нибудь возле самого нашего дома. Только в таком месте, чтобы хорошо видела лазейку на пустырь. Сейчас вместе и присмотрим местечко, ладно? А я — понимаешь? — спрячусь в самой лазейке и стану ждать. Спрячусь там за угол сарая. Как увижу, что Крутов идет один, значит, он честный человек. Тогда я выйду к нему и скажу: передумали, мол, наши, у нас собрались, пойдем к нам. А коли там, на лестнице, был он... Ну, тогда уж, верно, он не один придет...
— А с кем? — шепотом спросила Валюшка.
— Ясно, с полицией...
— Ой! — вскрикнула Валюшка.
— А ты что думаешь? Ясно! Так вот, коли я увижу, не один идет... я сейчас к выходу, в лазейку с нашей стороны. Зажгу фонарик в твою сторону да и помашу им в воздухе. Смотри, вот так. А ты, значит, коли увидишь: огонек вертится...
— Сразу домой, да все и скажу, да? — захлебываясь от волнения, перебила меня Валюшка.
— Вот-вот! Поняла?
— Поняла!.. А ты-то сам тогда что?..
— Ну, я там уж посмотрю, что делать. А теперь бежим скорее к дедушке. К девяти нам надо быть на посту!
* * *
Дед очень нам обрадовался, только его огорчило, что мы пришли ненадолго.
— Мы, дедушка, завтра придем с мамой еще раз, — утешала его Валюшка.
Мы оба сидели как на иголках и не спускали глаз с часов-ходиков. К девяти были уже на месте.
Дул резкий, морозный ветер. Небо было в тучах, но где-то за ними светила луна. И все было хорошо видно.
— Знаешь что? — сказал я. — Садись здесь на завалинке и гляди в оба.
Переулок был пуст. Стараясь держаться в тени домов, я быстро пробежал его, зашел за край сарая, прижался плечом к углу и стал наблюдать.
Кругом ни души. Только ветер со свистом носился по пустырю. Тучи снега поднимались там, где снег не был утоптан ребячьими ногами. Ветер врывался и в мою лазейку. Он колким снегом обжигал мне лицо, пробивался в слишком короткие рукава пальтишка, сыпался за шиворот. Брр... Холодно! Я, не отрывая глаз, смотрел туда, откуда, по моим расчетам, должен был появиться Крутов.
Сердце тоскливо замирало. И вдруг я ясно представил себе веселого, приветливого товарища Крутова, как он сидит у нас за столом и ругает царя, — и мне стало нестерпимо стыдно. Как мог я заподозрить его в такой гадости?! Голос... Какая чепуха! Мало ли голосов на свете! Эх, товарищ Крутов, и свинья же я перед тобой!..
Я начинал замерзать, ноги совсем застыли, зубы стучали. Никто не шел. Неужели еще нет половины десятого? Почему же не идет Крутов?
Вдруг из-за угла старого дома, — совсем не с той стороны, откуда я ждал, — показалась крадущаяся темная фигура. Я насторожился. «Ага, — подумал я, — это хорошо, что он такой осторожный, не переулком пошел...» Человек остановился, огляделся. Мне было ясно видно каждое его движение. Я уже хотел выйти ему навстречу, как вдруг он взмахнул рукой и двинулся к двери дома. И сейчас же из-за того же угла появилась вторая фигура, третья... Люди шли молча, осторожной походкой, явно стараясь не шуметь.
Я обмер. И вдруг увидел, что из-за дома с противоположной стороны тоже появился человек. За ним еще и еще... Люди кольцом окружали дом.
Несколько мгновений я не мог шевельнуться от ужаса, я точно прирос к месту. А со стороны дома раздался стук.
Тук... тук... тук... Три раза.
Тогда я опомнился. Выхватив из кармана фонарик, бросился к выходу лазейки, нажал кнопку и бешено замахал фонариком.
Но пальцы мои окоченели. Они не удержали фонарика. Он с размаху отлетел куда-то в сугроб.
Успела ли Валюшка заметить? Не замерзла ли она там? Не убежала ли домой греться? Ведь маленькая еще!..
Я выбрался из лазейки и, стараясь держаться поближе к заборам, со всех ног бросился домой.
* * *
Когда я вошел, отец, полураздетый, стоял среди комнаты. Мама уже лежала в постели.
— Скорей раздевайся и ложись, — сказал мне отец, — они, конечно, сейчас сюда придут. А мы будто спим и знать ничего не знаем. И Крутова не знаем. Поняли?
— А у тебя... ничего нет? — спросил я. — А если обыск?..
— Что было, то сплыло. Ложись!
С русской печки свесилась голова Валюшки:
— Мишутка! Замерз, небось? Полезай сюда, здесь тепло!
Я быстро сбросил одежду на стул и залез на печку.
— Валюшка, расскажи, как ты?.. — спросил я, кутаясь в одеяло.
— Тихо, ребята, мы все спим! — вполголоса приказал отец, лег в постель и потушил керосиновую лампу.
— Валюшка! — зашептал я на ухо сестре. — Расскажи! Замерзла, небось?
— Ну-у, как замерзла! — зашептала мне на ухо Валюшка. — Сидела, плакала... А уйти, знаю, нельзя! Вдруг слышу — бежит кто-то! Я так испугалась! А это Тузик меня нашел! Вскочил на колени. Я плачу, а он языком слезы мне с лица слизывает. Язык теплый такой! Прижала я его к себе, согрел он меня немножко... Вдруг вижу — огонек!.. Вертится!.. Я — бежать! Дома насилу выговорила: «Уходите все, сюда полиция придет. Крутов выдал». Один по одному, все ушли.
Я пригрелся на печке и, кажется, даже задремал. Разбудил меня осторожный стук в дверь — три раза — и неистовый лай Тузика.
* * *
— Кто там? В чем дело? — крикнул отец, как будто спросонья. За лаем Тузика я не услышал, ответили ли.
Отец накинул пальто, зажег лампу и шепнул нам:
— Если это Крутов, мы его не знаем, поняли? Вы, ребята, будто спите! — И он пошел в сени открывать дверь.
Тузик поджал хвост и забился под лавку. Я поспешно задернул занавеску над печкой и лег так, чтобы незаметно смотреть сквозь щель.
Вошел Крутов. Я сразу заметил, что он бледен и губы его чуть дрожат.
— В чем дело? — заговорил он, снимая шапку. — Не состоялось?
Тут только я обратил внимание на то, что отец не ставит лампу на стол, а продолжает стоять у двери, держа ее в руке и глядя на Крутова недоумевающим взглядом.
— Что не состоялось? — спросил он.
— Да собрание.
— Какое собрание? Да вы к кому? Вы, видно, не туда попали!
Крутов напряженно засмеялся:
— Брось шутить! Я ходил туда, не достучался. Отменили?
— Что отменили? Куда ходил? В чем дело? — недоумевал отец так естественно, что, несмотря на всю мою тревогу, мне стало смешно.
Крутов нахмурился:
— Да не валяй ты дурака! Или мне Мишка наврал?
— Какой Мишка?
— Какой! Ясно — твой.
— Есть у меня сын Мишка. Да вы-то его откуда знаете? И что вам здесь нужно вообще?
— Да брось ты дурить, черт! — разозлился Крутов. — Говори толком, наврал мне Мишка, что нынче собрание?
Отец не успел ответить, как мама вдруг открыла глаза, подняла голову с подушки и испуганно спросила:
— Что случилось? Кто это у нас?
— Да вы что? Обалдели оба? — Крутов резко повернулся к маме. — Ты что, Ивановна, меня не узнаешь?
Мама смотрела на него широко раскрытыми, удивленными глазами и молчала.
— Будто и не пьяный, — произнесла она наконец, — а, видно, не туда попал. Ты к кому шел-то, приятель?
— Да послушайте!.. — начал было Крутов, но громкий стук в дверь оборвал его. Он быстро обернулся к двери и изобразил на лице испуг.
— О, черт! — прошептал он. — А вдруг полиция...
«Ух ты, гадина! — хотелось мне крикнуть. — Ведь сам же привел!» Тузик снова залаял из-под лавки.
— Полиция?! — закричала мама и поднялась на локте. — За тобой полиция? Украл, что ли, где, а к нам прятаться?
В дверь дубасили. Отец пошел открывать. Крутов быстро шмыгнул за ситцевую занавеску, отделявшую кухню, словно желая спрятаться.
Дверь открылась.
Вошел пристав и несколько городовых.
Пристав сразу же опустился на стул. По его лицу было видно, что он очень иззяб, очень устал и очень разозлен.
— Ну, так и есть! — закричала мама. — Ваше благородие, вы не этого ли ищете? Зашел к нам сейчас какой-то черномазый, шапка высокая... Украл, что ли, где?.. Как вы застучали, испугался. «Полиция», говорит... Вон там спрятался!
— Не то пьяный, не то сумасшедший, ваше благородие, — вполголоса заговорил отец, почтительно наклоняясь к приставу, — о каком-то собрании толкует. Шут его знает, что за человек?
— Обыскать! — крикнул пристав. — И гляди, чтоб никто не ушел.
«Уйдешь тут...» — подумал я. Я хорошо знал, что дом оцеплен кругом.
Городовые бросились выполнять приказание пристава, и двое из них молча выволокли из-за занавески Крутова. И снова мне стало смешно, до чего у них растерянные лица. Они, видимо, совершенно были сбиты с толку и не знали, как им вести себя.
— Ты кто таков? — грозно крикнул пристав.
«Ишь, как разговаривает, — подумал я, — ну, да и мы не дураки!»
— Я... сюда в гости пришел, — пробормотал Крутов. Как он был сейчас не похож на нашего веселого гостя!
— В гости?! — закричала мама. — Это ночью-то?! Ваше благородие, да мы его знать не знаем...
— Молчать! — заорал на нее пристав. — Не с тобой говорят. Ты, — ткнул он пальцем в сторону отца, — это что за человек?
— Кто же его знает, ваше благородие, — очень спокойно ответил отец, — я ничего не понимаю. Только вот сейчас застучал к нам, я открыл, а он про какое-то собрание спрашивает... Будто и не пьян, а может, впрямь сумасшедший...
— Эй, обыскать хорошенько все помещение, все вещи! Да живей! — крикнул пристав.
Обыск, очень тщательный, длился недолго. Изба была маленькая, вещей мало, искать особенно нечего. Пока городовые рылись в наших пожитках, все молчали. Мама под одеялом накинула на себя платье и встала. Кровать тоже обыскали.
Я поспешно закрыл глаза — один из городовых лез на печку.
— Ваше благородие, тут двое ребят спят.
— Разбудить! — приказал пристав.
Городовой начал меня расталкивать.
— Что?.. На работу пора?.. — словно спросонья, забормотал я, потом протер глаза, сел и с удивлением уставился на городового.
Пристав встал со стула и подошел к печке.
— Знаешь этого человека? — спросил он меня, указывая на Крутова.
Я посмотрел Крутову прямо в глаза.
— А как же, ваше благородие,—сказал я твердо,—знаю, он на золотихинской фабрике, где и я, работает.
— Мишка, да ты что? — закричал Крутов, подходя ближе. Пристав молча отпихнул его локтем.
— А к вам он ходит? — спросил он.
— К нам? Домой? Нет, ваше благородие.
— Однако же он твое имя знает, — подозрительно сказал пристав, — как это, а?
— Так мы же с ним в одном цеху, ваше благородие, — бойко возразил я, — мы ж там все друг дружку знаем! А его фамилия Крутов, я его тоже знаю.
— Врет он, ваше благородие, — не выдержал Крутов, — все они врут, договорились... Дозвольте, вам всю правду скажу, как есть! Я у них чуть не каждый день бывал. Этот самый Мишка меня на собрание звал.
— На какое собрание? — удивился я.
— Чего врет?! Что нынче, воскресенье — гулянки гулять? — возмущенно крикнула мама. — И когда это ты у нас бывал?!
— Доказать могу, ваше благородие! — закричал Крутов. — Я этому мальчишке фонарик электрический подарил! Поглядите сами, вон его штаны лежат, а в правом кармане фонарик, зеленый, с белыми разводами.
Ух и обрадовался же я тогда, что окоченевшие мои пальцы не удержали фонарика!
— Какой фонарик? — недоумевал я.
Пристав взял мои штаны со стула и вывернул оба кармана.
— Где же он, фонарик-то? — спросил он насмешливо. — Эй, вы! — обернулся он к городовым. — Не видали какого фонарика?
— Никак нет, ваше благородие! — хором ответили городовые.
В это время Валюшка открыла глаза, вскочила на колени и испуганно пробормотала:
— Мишка! Кто это такие?!
Услышав Валюшкин голос, из-под скамейки выскочил Тузик и радостно бросился к печке.
— Аа-а, — почти весело сказал пристав,—собачка!.. Уж она-то не договаривалась ни с кем! Говоришь, чуть не каждый день тут бывал? Стало быть, как свой. Собачка это хорошо понимает! А ну, погладь ее!
Растерявшийся Крутов робко протянул к Тузику руку. Тузик поджал хвост, попятился, ощетинился, зарычал и цапнул его за палец.
Пристав захохотал. Потом сразу смолк, и жирное лицо его побагровело. Он всей тушей повернулся к Крутову.
— Ваше благородие... — начал было тот.
— Молчать! — заревел пристав. — Не место здесь разговаривать. Хозяйка, очисти стол. Протокол буду писать.
Через несколько минут он молча двинулся к двери. Крутов, бледный, не поднимая глаз, шел за ним. Когда дверь закрылась за последним городовым, я чуть не закричал от радости, но отец приложил палец к губам и глазами показал на дверь — ведь там могли подслушивать.
— Что за чепуха! — сказал он очень громко,—С кем это нас спутали?
С тех пор никто из нас никогда больше не видел Крутова. Должно быть, полиция услала его куда-нибудь подальше от нашего городка. Или он сам убежал. Революционеры не щадили провокаторов.
А весной, когда растаял снег, я нашел в проулочке свой фонарик. Он весь отсырел и заржавел. Я вышвырнул его в реку.